Отрывок из романа „Ерминия“:
Она находила радость в общей работе в мастерской, открытой в пустом трюме, в том самом, что недавно служил «роддомом» для Ульки и шутливо названным теперь «Домом трудолюбия». С середины ноября там репетировали рождественские сценки, подшивали, чинили, вытачивали. «Дом» пользовался большим успехом, особенно когда охота стихала. Работа была спасением для команды, спасением от скуки, тоски, от страха. Не от того страха, который делает нашу поступь более осторожной, а поступки более продуманными, а от страха животного и панического: в позднюю осень его пережили все, за исключением старого, ворчливого истопника Макара да здешних саамов Айгина и Нильса. Это был страх перед «горлопанящим льдом»: жутким воем и треском снежного шторма. Словно стая химер и призраков заполняла все пределы и металась, будто пойманная между небом и землей с невероятным гулом и грохотом, а, самое жуткое, диким смехом… Вой, разбавленный хохотом, похоронными всхлипываниями, причитаниями, парализовал волю, холодил разум, вытягивал душу.
«Поседеть можно… Святой Егорий, защити!» — дрожа несколько часов спустя после первого шторма, бормотал суеверный механик Тарас, изводивший Мини своими просьбами дать ему „водицы от сурьезной болести в кишках“ и ругавший ее вечно за незнание заговоров, которыми так прекрасно владела его жена Авдотья Финогеновна.
— Ветер воет — это понятно, но тут дело нечисто, вот, помяните моё слово, вы слышали этот хохот? Всё сотрясалось от него! Разве может ветер так дьявольски гоготать? Это кто-то бродит…
— Это буран и движение льда, — объяснял Львов на общем ужине. Морские вахты кончились и палубная команда собиралась теперь вечерами в кормовом помещении. — Природное явление. Лёд движется под влиянием течения и ветра и, если те работают в разных направлениях, то может быть, что и трёхметровый лёд разойдётся… Никто не бродит. Ну, подумайте сами, кто может так громко «хохотать»?
— Махаха, — спокойно сказал саам Нильс. Айгин, сидевший как всегда рядом со своим другом, кивнул.
Люди застыли.
— Какая такая махаха? — недовольно поморщился Львов.
Айгин спокойно разъяснил:
— Он. Махаха. Это он ходит, лёд разводит. Белые волосы такие. Сам весь синий. Хохочет всё, а если попадётся ему путник, защекотит его до смерти.
Нильс добавил:
— Когда Махаха тебя нагоняет, надо как медведь — под снег прятаться. И глубоко, а то у него пальцы длинные…
— Что за бред! — раздраженно отмахнулся от них Львов и отвернулся, пробормотав: — Сказки…
Команда разделилась на тех, кто верил в Махаху, и на тех, кто не верил. Мини показалось, последних было меньше… После следующего «ледового горлопанища» в Махаху поверили все, даже господа офицеры, хотя, конечно, они о том не распространялись.
„Восьмого ноября в последний раз видели солнце“, – записала Мини в своем дневнике. „Ежедневные измерения глубины и местоположения шхуны показывают, что ледовое поле с „Аннушкой“ неумолимо движется к Северному полюсу. В этом году до Енисея мы не дойдем“.
Нелегко было сжиться с мыслью, что придётся встречать Рождество и зимовать на шхуне, не имея никакой возможности раннего освобождения изо льда. «Человек полагает, а Бог располагает… Дрейф так дрейф!» — говорили матросы, но тень отчаяния легла на празднование Рождества 1912-го года, или 7422-го года от Сотворения мира, как сообщалось в Минином календаре „Спутник школы.“
В канун Рождества ударил настоящий мороз.
Туман пропал и дым из двух топившихся камельков встал ровными хвостами в звездное небо.
Стужа прошлась по каюте. Подушку и одеяло приморозило к стене так, что ледовую спайку пришлось потом рубить топором.
Мини поднялась около пяти часов утра, продрогнув до костей, в обострении чувств от громкого, казалось, с потолка капающего тиканья, и в то же время со светлым ощущением нового отсчёта. Сочельник впереди! Проделав утренние эксерсизы, которые она когда-то взяла себе на заметку у Митенки, она прошла в смежную комнату. Лед в умывальнике напомнил Мини о любимой ею и заброшенной после вылазки на Ямал фотографии. Словно наскоро размазав химикалии, схватил мороз маленькую льдинку… Нет, времени у неё уже не будет и, потом, кругом кромешная тьма… Баланин говорил, что уже в феврале должен вернуться свет. Тогда она и портретами займётся, и шхуну с ледовым городком снимет, и баньку… Болезни же не могут продолжаться вечно! Мини разбила льдинку, потёрла лицо кусочками льда, надела малицу на ватник, накинула сверху „упряжку“ из бечевы для меховых варежек, взяла несколько нарисованных ею открыток и нарядных свёрточков и прошла в больничную каюту. Пора было освободить юнгу от ночной вахты у больного штурмана.
Ближе к вечеру матросы собрались на палубе и молча топтались на морозе у двери в трюм. Повар Олаф и стюард Ян – закадычные друзья и известные шутники – заперлись в нем заранее, чтобы „сотворить сюрприз“.
Они открыли дверь, только когда появился капитан в сопровождении офицерской команды, и торжественно впустили продрогшую команду в полутемное прогретое помещение.
Но ни ёлка, собранная из остатков ямальского плавника и украшенная маленькими свёрточками с подарками-печеньями, ни тягучее медовое сочиво, ни стаканчик пунша, запрещенного с Тромсё после падения злосчастного „Бибриса“ за борт, ни праздничный обед из шести блюд не могли рассеять тоску по родным и снять чувство бессилия…
На ужин Львов вышел к команде в парадной форме. Он поднял бокал, побледнел, пошатнулся и скомкал тост. Вместо длинной ободряющей речи вышло только слабеющее „С Рождеством Христовым…!“ и капитан упал в глубокий обморок.
Болезнь Бориса Львовича подкралась незаметно. Несколько дней до этого он ходил в болезненной надломленности, голова раскалывалась, глаза нестерпимо жгло. Он отшучивался, что, мол, печки слишком дымят.
Капитана унесли в каюту. Мини в сопровождении юнги Вани Йодко отправилась за ним.
Оставшиеся расселись группками. В одной играли в кости, в другой – в шахматы и нарды, а третьи собрались вокруг Яна, открывшего растрёпанную Библию. На другом конце стола переговаривались Айгин и Тарас. Они отодвинули от себя подальше пустые чашки и освободили место для игры.
— Не знаешь ты! — говорил Айгин Тарасу. — Ийраты вселятся в твою душу, если поддашься унынию! Станешь сам себе враг и будешь делать вещи, которые непременно против тебя! И Егорий твой тебе не поможет! — Айгин с грохотом опрокинул кожаный кулёк с кубиками на стол. — На льду ни одной секунды нельзя опускать рук. Tолько затоскуешь — сразу на лыжи и беги! Беги от ийраты, он тоску нагоняет.
Тарас поморщился и посмотрел на Айгина с явным недоверием.
— Что же это за ийраты? Дух али болезнь какая душевная, как у баб кликуха? Так и её Авдотья заговаривала… Так что я твоего ийрода обману…
— Не обманешь, — уверял Айгин.
— Обману! Спрячусь под медвежью шкуру, лягу на пол, притворюсь мёртвым… Так даже лихорадку обмануть можно!
— Эх, не понимаешь ты, тёмный ты человек! Не обманешь… Здесь, во льду и тьме, другие законы, здесь враги изнутри приходят, не снаружи… Медведи — это не враги, это друзья… Пока ты этого, Тарас Семёныч, не поймёшь, страждать будешь.
— Хорош друг, — передёрнуло Батурина, — видел я его — чёрт злющий и нюхает, нюхает все, вокруг звериным духом дует! Нос чёрный, пасть чёрная…
— А глаза красные? Красным светом горели?
— Нет, злостью и голодом они горели, — буркнул в ответ Батурин, — будто сам не знаешь…
— А, ну, это тогда не ийраты был. Значит, медведь. Повезло тебе!
— Ага, повезло… — проронил Тарас, поёжившись, вспоминая звериное едкое дыхание.
— Самое страшное, — продолжал Айгин и тут к нему пересели послушать другие, — это когда враг в тебя проникает, тобой действует, а ты ничего поделать не можешь…
Встал Ян и прервал общий разговор:
— Можно сказать? Ребята, я вижу, сегодня, в Сочельник, мы, двадцать с лишком людей, собрались с довольно натянутыми лицами в нашем маленьком помещении. Все мы тревожимся насчет своей судьбы. Но напрасно.
Гул потихоньку стих, все повернулись к нему: кто-то оставил беседу, кто-то отвлёкся от партии.
— Товарищи! — он подождал, когда все замолкнут… И продолжил, волнуясь:
— Товарищи мои! Вот что я хочу вам сказать. Посмотрите на эту свечку! — Ян медленно поднял руку со свечой. — Зажжённая, она распространяет свет вокруг себя. А у нас на судне не только свечи, но есть новейшие лампы. С рефлекторами для освещения помещений или яркие, как солнце, пиронафтовые и керосино-калильные, разгоняющие тьму за бортом. Товарищи! Мы привыкаем к новшествам очень быстро и очень надеемся на них. Чувствуем себя при свете всё более уверенными и не замечаем, что более яркий свет лишь дальше отодвигает границу тьмы. Мы не думаем о том, что чем ярче лампа, тем темнее и непрогляднее тьма! Мы защищаем границы света, боимся, напрягаемся, тревожимся.
Он помолчал немного. Все молчали.
— А вот эта маленькая свечка как наша душа. Oна раздвигает тьму мягко, распространяет рассеянный свет, не создает резких границ, словно не боясь подпустить тьму близко к себе, словно говоря: не так страшна она, если присмотреться. Когда видишь очертания в темноте, то и враг в ней скрытый не так страшен. И сила наша не в яркой лампе снаружи, а в слабом, но стойком пламени нашей души! Не дайте страху победить его! Дорогие товарищи, будет в беде нашей и Божья помощь, она будет, верьте! Помните наши танцы на причале? Прошло пять месяцев, но они не последние! Они снова будут, непременно будут! Кончится ночь, будет светло, будет и Пасха, и танцы под наш граммофон. Примите темноту, подождите, сохраните надежды! И свет вернётся, и…
— Мы вернёмся домой! — крикнул кто-то.
— С Божьей помощью! Выживем!
— Выдюжем! С Рождеством!
— С Рождеством!
В маленькой тесной каюте поднялось всеобщее воодушевление.
— Хорошо сказал! — довольно проговорил Айгин. — А этот Бог ваш, это как добрый ийраты получается! Бог, значит, как огонь в людей забирается. Это хорошо — всегда он при тебе, как бы под твоей малицей… Но вот где он будет, если медведь перед тобой встанет? В пятки убежит?
Разомлевший от тепла и пунша Айгин посмеивался добродушно.
— В пятки Бог убежать не может! — ответил ему охотно Ян, подсаживаясь со своим стаканом поближе. — Он в тебе, понимаешь, сидит. И в медведе Бог сидит… Во всех зверях… Они наши маленькие братья.
Айгин покосился на него:
— Так что ж получается, ежели ты медведя убьешь, — то это по-твоему, ты брата убил вместе с Богом внутри? — усмехнулся Айгин.
— Да нет, — отвечал Ян, — Бог, он в нас один, убить его нельзя. И нет ни медвежьего, ни тюленьего, ни человечьего. Он как…
— Воздух?
— Нет, ещё тоньше по материи… Он пропитывает нас как бы мысленным соком, понимаешь? И проявляется он только в человеке, поскольку только человек — высшее существо и все понимает…
— Мудрёно у вас… Как же ты божью зверюгу-брата убиваешь, чтобы себе желудок набить? Значит, всё время живёшь с плохой совестью. Брата убил да съел его, чтобы самому выжить? — спросил Нильс. — То есть или ты живёшь и совестью мучаешься, или же ты мирно с Богом живёшь, да только очень голодно…
— Да, — согласился Ян, — так и получается. Либо совестью мучаешься, либо мало живёшь… Это уже так мы, высшие существа, обречены на выбор: или себя выбираешь, или всех вместе…
— У нас на Севере всё проще: совестью мучиться не надо — богов много. С одними можно договориться, а других лучше сторониться, — ответил Айгин.
— Ребята! — встал боцман Миха. — Ребята, сегодня кто хочет, может задержаться. Завтра Рождество, у вас свободный день. Сидите тихо, не…
«Не курите…» — чуть не вылетело у него по привычке. Он осекся. Табака уже давно не было…
— Не шуметь, на инструментах не играть, наверху больные… Дежурные по воде, по судну и по ледовому туалету — как обычно. Да, и на послезавтра все готовьтесь, работы много будет!» — Миха пробрался к двери и остановился, взявшись за ручку. Обернулся и громко сказал:
— Да, еще. По указанию барышни фельдшерицы с завтрашнего дня проводим ежедневные процедуры. Раздеваетесь догола и садитесь перед печкой греться да в огонь смотреть… Повышать будем настроение. Первая группа — Олаф, Ян, Архип — встречаемся завтра утром после завтрака. Внизу вторая группа…
— А сама фельдшерица к нам не подсядет? Ей, чай, тоже погреться надо… — негромко и нахально выкрикнул Катуньков. — У нас так ещё быстрее настроение подымится!
— Сальные шуточки свои ты брось, — отрезал Миха презрительно и твёрдо — Ещё раз такие разговорчики, пойдёшь на штрафную… Она тебя, дурня, бережёт, заботится, а ты…
— Ладно, ладно, — отмахнулся от него Катуньков. — Понял ужо, долгий твой нос! Я, брат, чох-мох не разбираю. Что уж я такого сказал? Будто вы тут все святые, о свечках баламутите, а о бабах не думаете…
Пара голосов сзади что-то вякнули, но Миха гаркнул и всё стихло.
Сочельник перешёл в великолепную Рождественскую ночь, тёмную, бархатную, в блёстках звёзд на кристально прозрачном куполе. Волшебном, сказочном, бережно накрывшем маленькую шхуну.
Бережёного Бог бережёт.
Наших – на Большой Земле. От тщеславия и раздоров.
Нас – на льдине. От уныния и безволия.
— Со Светлым Рождеством Христовым, Ванечка! — Мини сунула в руку маленького юнги, еще совсем мальчика, которого все за глаза звали Йодиком, свёрточек и открыточку. — Это тебе на праздник… на радость…
Йодик смешался и тихо проговорил: «С Рождеством Христовым!»
— Ну, как Борис Львович? — спросила Мини.
— Забывшись всю ночь…
— Переворачивал?
— Два раза.
— Холод какой здесь!
— Да, ночью стало очень мёрзко! Хотя камни меняли, никак не теплеет…
— Хорошо, иди. Покличь мне Яна, пусть несёт бульон, чашку, да позови Ипполита Григорьевича.
Мини подкрутила фитилёк у лампы, убрав пламя, чтобы не коптило, и осветила лицо капитана: заострённый нос и бугры лобных костей, плотно сомкнутые веки. Больной спал.
Она поставила лампу на стол и задумчиво проговорила: «Колокольчики мои, цветики степные…»
Больной дышал неровно, за стеной слышался мелодичный прерывистый звон – это льдинки падали с рей и разбивались о заледенелый такелаж. Мини опустилась в кресло, выложенное шкурой, накрылась другой и… мелодичный перезвон заставил её в мыслях перенестись в детство.
Вот немка Амалия загадочно и строго уединилась в зале с наряженной ёлкой, наказав маленьким Мини и Ксюше стоять перед закрытыми дверьми. «Стойте тихо-тихо, слушайте внимательно! Распустите ваши слоньи уши! — говорила она, заставляя Мини и Ксюшу беззвучно смеяться. — Не пропустите! Скоро есть волшебство! Вундер! Цаубер!» Амалия делала круглые глаза и исчезала. Двери плотно прикрывались. За ними бесконечно долго ходили, переставляли, двигали. Звуки постепенно стихали и наступала полная тишина. Мини, в нарядном платье с широкой лентой, стояла на цыпочках, едва дыша, напрягая слух, смотрела на паутинку трещин в белой дверной краске и ждала… И вот мелодичный звон нарушал тишину. Вот оно, волшебство! Дверь распахивалась и Мини с Ксюшей вбегали на цыпочках в полутёмную комнату, таинственную, наполненную запахом медового печенья, елового духа, восхитительной карамели и окутанную Волшебством. Амалин таинственный Вундеркинд, пролетавший с мелодичным звоном за окном, оставлял морозные узоры на оконном стекле… Зажигались свечи на елке…
Мини очнулась от тёплых воспоминаний.
Словно откликаясь на звук снаружи, заворочался капитан. Он открыл глаза навстречу гарпунеру. Тот протиснулся в дверь с горячими камнями в ведре и с особенным выражением лица — умиротворенным, радостным, просветленным.
— Звонят! — проговорил Львов, открыв глаза и направив взгляд к потолку. — Колокольчик! Слышали? Едут!
Он развернулся боком к Мини, привстал на локте, всмотрелся в сумерки.
— Ерминия Алексеевна! Кузина! Какое сегодня число?
— 25-е, Борис Львович. С Светлым Рождеством вас!
— А как же Сочельник?
— Вчера был…
— Ах, жаль, я совсем ничего не помню… — Львов от слабости упал в кровать, но здраво спросил:
— Как матросы? Всё благополучно? Пунша не давали? Сколько керосина сожгли?
— Не давали пунша, — слукавила Мини. — Все благополучно. Тихо и мирно справили. Миха рассказывал, Олаф и Ян речи хорошие держали, Библию читали. Сегодня у команды свободный день, праздник.
— Да нужен ли команде свободный день? Свобода для матроса — только непокорный дух дразнить, — ответил недовольно Львов. — А керосина много потратили? Всё растранжирили?
— Нет-нет, всё благополучно, — уговаривающим голосом начала Мини, но больной повысил тон:
— Как же гости? Все прибыли? Лошадям овса хватило?
Мини запнулась, мельком удручённо переглянулась с Ипполитом — „вот и он бредит!“, и ответила: — Борис Львович, не волнуйтесь, оставите все заботы нам, ваше дело — выздоравливать! Покушайте.
Она подсела к его изголовью с чашкой в руках.
Больной по-детски доверчиво повернул к ней голову и осторожно втянул в себя бульон, но в ту же секунду вырвал из-под одеяла свою руку и резко отшвырнул Минину. Чашка с бульоном полетела в стену.
— Проклятые! — в ярости зашипел слабеющий капитан. — Так и знал: стоит мне слечь, уморят и лошадей, и гончих! Прохор! — взвыл он под конец и, обессиленный, упал на подушку головой, закрыл глаза, заметался, стих и заснул, неровно дыша и всхлипывая, вытягивая под одеялом словно сводимые судорогой то ноги, то руки.
Мини шепнула гарпунеру: — Я посижу. Пусть Йодик заглядывает каждые полчаса.
И Мини, подняв посуду и поправив одеяло на больном, снова опустилась в кресло. Села сторожить дыхание тяжелобольного гневного капитана, гнать от него лихорадочные кошмары, ставить примочки, кормить, выхаживать, уговаривать, успокаивать, отдавать ему свои силы, свои часы жизни, прекрасно осознавая, что и он и она безраздельно кинуты на волю сил, уносящих их всё дальше и дальше от дома, прочь от поддержки ласковых глаз, любимых рук и голосов, вдаль от привычных звуков и запахов. Как внезапно это случилось, как неожиданно Мини вырвало из повседневности, из семьи, из ее с Оленькой планов на летнюю поездку в Черную Мазу! Как резко вышвырнуло ее на произвол неминуемого взросления, понесло в невосполнимую ничем и никем пустоту зрелого одиночества!
Один раз в глубине души Мини почувствовала укол сомнения: а может это всё-таки была ошибка – последовать внутреннему чувству долга и пойти в экспедицию вместо того трусливого корабельную врача, обманувшего, не прибывшего в Александровск на Мурмане? Не переоценила ли она свои силы?
Мини показалось, как необъятная бабушка Олимпиада в армянском венце из чёрной косы, царственно встала за её спиной и положила Мини руку на плечо. «Никогда у тебя, детка, Мини-Миничка, не должно возникать вопроса «где найти силы?» Всё очень просто: живи согласно своему долгу, отдавай себя и в помощи другим найдёшь ты и силы, и бесконечную поддержку Божью…»
Что бы сказал папá? Мини улыбнулась. Отец был бы полностью на стороне Мини. Не зря же он до сих пор остается на службе генералом со своими соладатами в поле, а не просиживает штаны в кабинетах Петербурга…
Он бы сказал: „Fais ce que tu dois faire… Делай, что ты должна и будь то, что будет!“
Йодик сменил Мини. Она вышла на улицу.
Было великолепное северное сияние.
Гигантский зелёный айсберг в черном небе раскололся надвое и в расщелину хлынуло бирюзово-горчичное варево. Айсберг дрожал, и горел, и отвести взгляд было невозможно.
Перед тем, как забраться под одеяла и медвежью шкуру, Мини записала в дневнике: „…захватывающее, грандиозное и пугающее ощущение потустороннего мира! Понимаю Айгина и Нильса, которые рассказывают, что это души невинных детей выходят поиграть в мяч. Какая прекрасная утешительная идея о вечной близости, разбивающей границы смерти…“